— Мы тебя слушаем, отец.
— Его! — Персей вытолкнул вперед бледного человечка. — Его слушайте!
— Кто это?
— Гонец, — прохрипел человечек. — Гонец я… из Мессении…
Он проклинал свое скромное желание заночевать под крышей, а не в чистом поле. Голод и усталость толкнули гонца, прибежавшего после заката, к воротам цитадели — вместо того, чтобы дождаться рассвета в кустах. Караульщики отнеслись к бедняге с пониманием. На кухне ему дали холодной баранины и пива. Но во дворе, бредя в общую спальню, он наткнулся на Персея, вышедшего по нужде — и влип, как муха в мед.
— Говори!
— Горгофона, ваша сестра, — гонец поклонился Алкею со Сфенелом, — благородная супруга Периера Мессенца…
— Короче!
— …говорит вам: «Радуйтесь!» Она…
— Беременна! — догадался Сфенел.
— Если Горгофона в тягости, — Алкей выразительно постучал себя по лбу, смутив брата, — я не удивлюсь. Сколько у нее сыновей?
— Трое, — подсказала Алкею жена. — Тиндарей, Афарей и малыш Левкипп.
— Где трое, — отмахнулся Алкей, — там и четвертый. Сестра плодовита. Но ее дети — внуки нашему отцу, а не правнуки. Будем рассуждать здраво. Малыш Левкипп отпадает. Афарею…
— …семь лет, — бросили из толпы. — Вряд ли.
Женщины загомонили, соглашаясь.
— Значит, Тиндарей, старший. Он женат? На ком?
— На прекрасной Леде, — встрял гонец. — Дочери этолийского правителя Фестия.
— Так это Леда понесла?
— Леда.
— От кого? — выкрикнул из толпы злой шутник.
Хохот был ему ответом.
— От мужа, — твердо ответил гонец. — И от Зевса.
— Златой дождь? — не унимался шутник. — Бык?
— Лебедь.
— Лебедь?
Толпа взвыла от разочарования. Толпа предпочла бы жеребца.
— Значит, от мужа и от Зевса, — подвел итог Алкей. — И что муж?
— Радуется, — пожал плечами гонец. — Сперва поколачивал супругу. Шлюха, мол. А теперь радуется. Сказал: если от Зевса, значит, не обидно.
— Пифию спрашивали?
— А как же! Съездили в Дельфы, пожертвовали, сколько надо… Пифия говорит: близнецы. Один от смертного, второй от бога. А который от кого — неизвестно. Жизнь, мол, покажет. Велела назвать близнецов Диоскурами[104]. Обоих, на всякий случай.
— Как Леда носит?
— Удачно. Ваша сестра так и передает: удачно.
— Небось, яйцо снесет! — завопил шутник. — Два яйца!
На этот раз его не поддержали. Даже пригрозили оторвать то, что Леда якобы должна была снести. Странность заявления Персея — о правнуке, который брат прадеду — обрела смысл. Загорелись споры. Обсуждали способы различения близнецов: Зевсида от Тиндарида. Пророчили братьям грядущую судьбу — естественно, вражду до смертного одра. Семейная, мол, доля. Небось, во чреве уже грызутся. Кто-то спросонок взялся пророчить верную дружбу — дурака засмеяли. Помянули Горгофону, готовящуюся стать бабушкой — женщину властную, суровую, характером удавшуюся в мать Андромеду. Мужа, если верить сплетням, Горгофона держала в ежовых рукавицах. Даже заявила при людях, что помри этот — ничего, выйдем замуж за другого. Вон их сколько бегает… Женщины тайком вздыхали — не случалось ранее, чтобы вдовы второй раз вступали в брак. Но если Горгофона откроет им заветную дорожку…
— Родится дочь, — невпопад вздохнул Сфенел, — назову Медузой[105].
— Назови, — кивнула сыну Андромеда, стоя поодаль. — Хорошее имя.
И никто не заметил, что Персея с ними давно нет.
6
…он выскользнул из дворца, как змея из старой кожи.
Стены, ворота, засовы и скобы — ничто не могло задержать Убийцу Горгоны. Он сочился сквозь тьму, как златой дождь — сквозь медь запретного чертога. Ночь вела его, как женщина направляет мужчину — стонами, вскриками, податливостью тела. Он шел как зверь — по запаху. За полгода он привык к этому запаху, сроднился, пропитался насквозь. Сладкий хмель, отказ от принципов и границ, сок безрассудной свободы — иными словами, безумие. Его звали, и он понимал это так же ясно, как камень, брошенный им, всегда находил цель. Долгожданный день настал, волей случая превратившись в ночь. О, будьте благословенны, сравнения — змея, дождь женщина, зверь, камень! Прячась в них, словно в тенях, он скользил вниз по склону, и дальше, дальше, к морю, чье зябкое дыхание вынуждало холмы дрожать от темного озноба.
Его звали, он шел на зов.
Качал ветвями можжевельник. Горбились сосны, роняя желтую хвою. Крона дикой маслины венчала атлетический ствол, сплошь в узлах древесных мышц. Шелестел скорбный кипарис. Всхлипывала грязь на тропе, печалясь об ускользнувшей пятке. Растолкав тучи, на небо гурьбой высыпали звезды — шептались, моргали. А он все бежал. Так он бегал на Серифе, сорок лет назад, в возрасте собственного внука — стыдно признаться, единственного внука, которого любил. Только на Серифе были скалы, юность и подвиг впереди, а здесь — холмы, старость и вряд ли подвиг. Впрочем, какая разница? Он всю жизнь прожил самозванцем, Убийцей Горгоны, лицом к лицу с правдой, которой не знали ни люди, ни боги — за исключением их с женой да Лукавого с Девой[106].
Привык.
«Я боюсь, — в минуту откровенности признался ему Лукавый. — Однажды все раскроется».
«Не бойся», — сказал он.
«Тебе легко говорить. Ты умрешь и все забудешь. А я? Они узнают, и Тартар покажется мне летней дубравой…»
«Не бойся, — повторил он. — Мы умрем, и все закончится».
Его «мы» не включало в себя Лукавого, и бог знал это.
Ветер облизывал бегуна шершавым языком. Человек был нагим, как во дворе, в эпицентре им же устроенной суматохи. Только пояс на талии, только ножны на поясе, только меч в ножнах. Кривое жало скорпиона; залог, выданный отцом. Когда и взять успел? Или правы были те, кто утверждал, что без серпа Крона великий Персей и до ветру не ходит? Ножны хлопали по бедру, задавая ритм. Быстрее! Еще быстрее! Шевели ногами, герой! Меч торопил. Меч надеялся, что ожидание закончилось.
Меч хотел пить не кровь — ихор[107].
Пурпур? — нет, серебро.
Надвинулся плеск волн. Одинокая чайка рыдала во мраке. Зов усилился. От него можно было опьянеть, как от чистого вина. Персей разбавил зов — «Хаа-ай, гроза над морем, хаа-ай, Тифон стоглавый!..» — пригубил и остался доволен. Блестящий от пота, подобный медным слугам Гефеста-Кузнеца, он пронесся вдоль берега, скрежеща галькой — и встал как вкопанный рядом с тем, кто звал его в ночи.
— Радуйся, брат, — сказал Убийца Горгоны.
— Ты больше не один у матери? — спросил Косматый.
— Я не один у отца. Ты звал меня?
— Я ждал тебя.
Кто бы узнал мрачного, вечно угрюмого Персея в счастливом безумце, пустившемся в пляс? Руки-крылья, ноги-крылья, жесты-молнии. Вакханки, те еще плясуньи, сдохли бы от зависти. Косматый с изумлением следил за танцором. В спутанных волосах Косматого горели светляки. И в бороде — тоже. Зеленые тусклые искры. Сегодня в сыне Зевса и Семелы-Фиванки не было ничего от женоподобного юноши. Он походил на древнего хтония, выбравшегося из недр земли с единственной целью — поглазеть на ликование божества.
— Безумие — мое оружие, — наконец сказал Косматый. — Прекрати.
— Любое оружие — мое.
Персей прекратил танец с той же внезапностью, что и начал.
— Думаешь, тебе кто-то поверил? — со стариковской желчностью, свойственной ему не более, чем вину — мертвая горечь яда, спросил Косматый. — Великий герой спился! Ха! Тоже мне хитрость…
— Многие поверили.
— Я имею в виду обладателей здравого рассудка. Дураки мне безразличны.
— Какая разница? Я не бог, чтобы интересоваться верой. Я — герой. Все видели, как герой умирает. На его место явился вздорный дед с чашей вина. Еще немного, и герой умер бы совсем. Сгнил в гробу, сколоченном из дряхлой легенды. Стал кормом для червей и сплетников. А вздорный дед жил бы год за годом. Все знают, что Медуза умерла, и вот — Медуза умерла…
— Что ты городишь?
— Неважно. Тебе ведь требовался герой? Великий герой?!
Косматый отвернулся.
— Ты спас меня от Меламповой отравы. Враг, ты служил мне щитом…
Чайка кричала над головами.
— Ты берег меня на сладкое, да? Нуждался во мне?!
— Да, — сдался Косматый.
— Зачем?
— Я проиграл. Я устал. Я больше не могу.
— Давишь на жалость?
— Какая, в Тартар, жалость? Кто убьет меня, если не ты?
— Конечно, я убью тебя. И не надейся.
— Болван! — взорвался Косматый. — Чурбан безмозглый! Я берег тебя, как самоубийца — нож! Ты что, оглох? Я проиграл! Я…
— Ты выиграл. Погляди вокруг — я, Персей, возвожу тебе храмы. Заключаю мир, совершаю возлияния. Прошлое обезумело. Чего тебе еще надо для победы?
— Храмы? Снеси их до основания — я и пальцем не пошевелю! Да, прошлое изменилось. Но я, я-то остался прежним! Мне нужно на Олимп, брат мой, враг мой — и я никогда не взойду на Олимп! Убей меня, и я избавлюсь от страданий…
